Весь день прошел в суете: работа на выставке, суета у нашего стенда, несколько деловых переговоров, и, как правило, несколько встреч вечером.
И я, до обалдения, до ощущения того, что слова проходят, как поток, через мою голову, перевожу с одного языка нa другой, автоматически улыбаюсь, подношу к губам стакан с апельсиновым соком и с тоской смотрю на стояшие передо мной вкусности.
Поесть не удастся, хотя с утра успела на бегу сжевать какой-то бутерброд и это все за целый день. Хотя, время от времени, кто-то вспоминает о том, что “наша милая переводчица тоже должна покушать”…и начинает говорить, и так по кругу, часто до полуночи.
А как же: русское гостеприимство, следствиeм которого должен быть удачно заключенный контракт.
И вот наконец-то все. Меня везут домой! Спать, спать…разгрузить бедную голову, хоть до завтра, которое будем таким же сумасшедшим, как и вчера.
Но иногда…
Я вспоминаю прогулки по аллее, в парке у метро “Пионерская”.
Я хватала машину на Невском, и ехала, ругая себя, на свидание с человеком, который мне совсем, совсем не нужен.
Да он славный, он любит – даже боготворит меня, но он не нужен мне. И мне было жаль его, потому что для другой женщины он был бы самым дорогим, самым лучшим…
Судьба – нелепая штука.
Как понять, почему нужен и дорог тот человек, которому мы совсем не подходим. И самая нежная любовь – бессильна.
А все же помнится, как удивительное ощущение покоя и легкости, счастья – прогулка по широкой аллее заросшего парка, его собака Лайма, которую я, дурачаясь, звала Ламой – бежала впереди, и я иногда пускалась бежать с ней наперегонки.
И она, не понимая в чем дело, останавливалась и начинала лаять – а он смеясь, дразнил: “Ну и кто был быстрее на этот раз?”, и обнимал за плечи, заглядывая в глаза вопросительно, с надеждой.
И снова отстранялся, не находя ответа…
Березы со светлой, еще не запылившейся листвой, стояли по обеим сторонам стройно, туман клочьями лежал в канавах по обеим сторонам аллеи, и по тропинке через мокрую траву бежал припозднившийся спортсмен, сверкая белыми кроссовками и белыми же лампасами.
Зонтики каких-то мелких белых цветов пахли одуряюще, Лама время от времени ныряла в туман, и он звал ее. Она словно возникала из ниоткуда, почти не отличаясь от тумана своей белой длинной шерстью.
Огромный сенбернар двигался беззвучно, словно парил в белой ночи.
Он любил кормить меня в своей крохотной квартирке, где, чтоб пройти на кухню, надо было наступись на Ламу. Она была настолько добродушна, что даже не ворчала, лишь открывала один глаз, поворачиваясь всем своим огромным сенбернарьим телом.
И длиннaя белая шерсть лежала вокруг нее клочьями, непостижимым образом добавляя уюта этому дому.
Из кухни замечательно пахло жареными грибами – он был заядлый грибник, и умел прекрасно готовить свои трофеи.
И очень любил кормить меня, особенно, когда вот так, после сумасшедшего дня, я сваливалась к нему на руки и встречала насмешливый и нежный взгляд: “Голодная, конечно? Иди садись, сейчас приготовлю.”
Удивительное чувство легкости и света, бездумного счастья, как в детстве – вот что влекло меня к нему.
Как умел он сделать так, чтоб рядом с ним я почувствовала себя не измученной 10-часовым рабочим днем сорокалетней бабой, но балованным ребенком.
И усталость уходила, и питерская белая ночь делала все вокруг чистым, сумеречным и сказочным. Все казалось возможным – даже полюбить его…
И охапка сирени, подаренной им, стояла в огромном эмалированном ведре у моей постели, когда под утро уже я возвращалась домой, с ощущением легкости во всем теле, словно я летала всю ночь…в этом самом неустойчивом сумраке питерской белой ночи.
Как она пахла – эта сирень, и огромные мокрые капли висели на листьях, и мне снился огромный куст у Петропавловки…и близкие глаза человека, которого я не полюбила.
