Запыленный автобус дребежжал всеми своими частями так, что казалось, немного, и он рассыпется на эти самые металлические части.
В таком же пыльном и душном салоне сидело всего несколько человек – день будничный, мало кому понадобилось отпрашиваться с работы, чтоб поехать в город.
Старушка в белом платочке, без конца охая, рассказывала про свои мытарства в пенсионном отделе, где требовали еще и еще бумаги. «А где мне их взять-то, война ведь была, тогда справок не выдавали. Работали – и все. А теперь вот для прибавки нужен стаж, говорят.»
Молодая женщина – полная, краснощекая – была завалена пакетами и пакетиками, и все время щупала их, как бы не потерять что.
И Сергей. Он сидел в самом конце автобуса, не желая привлекать к себе внимания.
Позади была тяжелая дорога: самолет, поезд, потом опять самолет и наконец вот автобус. Болела рука – розовый шрам перетягивал ее поперек, – поясница, ноги – все, куда попали эти мелкие и злобные кусочки металла, называемые осколками.
Он закрывал глаза и мир переставал кружиться, только красные пятна мелькали под стиснутыми веками.
Кто-то тронул его за плечо – старушка. «Сынок, плохо тебе? Укачало? Может, давай вот конфетку мятную возьми, полегчает» – и протянула липкий леденец, при взгляде на который Сергея снова затошнило.
– Нет, мать, спасибо. Все в порядке. Что-то автобус у вас такой… лихой. Того и гляди, развалится.
– Да что ты, мы уж сколько жаловались, все обещают новый прислать, да куда там.
А ты далеко? В какую деревню, я что-то тебя и не помню?
Сергей вздохнул: «Далеко, мать». И снова закрыл глаза.
Сергей подошел к окну: по дороге проехал грузовик, громыхая на выбоинах, и снова стало тихо. Облупившиеся доски палисадника, вьюнок раскрыл свои бело-розовые воронки, мальвы стояли стройно, украшенные яркими цветами, которые казались выцветшими под жарким солнцем. Кто бы думал, что на Севере тоже может быть жара, пыль…и тоска летнего бездельного дня…
Деревья у близкого леса пахли сквозь раскрытое окно нагретой смолой и хвоей, близким дождем и подсохшими грибами.
Сергей постоял в задумчивости.
Вот уже неделя, как он дома, а покоя и отдыха, о которых мечтал, как не было, так и нет. Тоска – душная, как эта предгрозовая улица, навалилась еще сильнее.
Верочки не было. Он хмуро выслушал сбивчивые и растерянные рассказы матери, она все словно, оправдывалась в отъезде невестки… В том, что она не захотела вернуться.
Слушал и молчал. Он знал уже обо всем из писем матери и сестры, но тут…это оказалось больнее.
Мать посматривала на него теперь с каким-то испугом и жалостью, плакала тихонько за занавеской в кухне, утирая слезы передником и думая о том, как же переменился ее старшенький. Как другой человек приехал: был веселый, открытый и светлый парень.
А вернулся… Словно душу ему покалечили на той войне. По дому ходил, будто чужой, мужчина с неподвижным, как обожженым лицом, молчаливый, словно захлопнул какую-то дверь в себе – наглухо…
Отец пробовал к нему подступиться, расспросить, посидеть, как прежде бывало, поговорить о жизни, посоветоваться. Сын слушал, молча кивал, роняя скупые слова и смотрел невидящими глазами. Говорить о войне он отказался категорически, как ни просила его сестренка, как ни выспрашивали дружки, забегавшие к ним, за что получил он медали, какой орден, где он был и как там, вообще…
Форму он снял через три дня, надел старые джинсы, висевшие теперь на нем мешком, перетянул ремнем и словно забыл о прошлом. Только футболка была на нем армейская, пятнистая. Прошелся по поселку, посмотрел на новые пятиэтажки, вымахавшие среди высоких елок, которые еще не спилили, на только отстроенный магазин-универмаг, которым местные жители очень гордились. Как же: там и химчистка, и ателье, и оптика, и парикмахерская, и магазины. Кка в городе! Никуда ехать не надо, все тут, на месте. Даже маленькое кафе-мороженое, по вечерам превращавшееся в молодежные посиделки с танцами, было тут.
Зашел он и старый клуб, на танцы. Парни и девчата были все молодые, из тех, что еще в школе учились, когда он уходил в армию. Постоял, подпирая стенку, посмотрел и ушел.
Жизнь ушла вперед, пока он где-то воевал, проходил через немыслимое, видел то, о чем и сам себе не хотел бы напоминать… А здесь была просто жизнь, совсем простая, без потрясений, страхов, крови и боли.
Жизнь, которую он уже совсем забыл…
Его не тревожили: пару ребят, тоже побывавших в горячих точках, его состояние понимали и не лезли с разговорами. Пару раз пришли, посидели, выпили, как на войне – поговорили ни о чем, и разошлись.
Работать он пока не мог, да и не хотелось: болела рука, кружилась голова, все еще мучали головные боли. Он часто теперь не спал по ночам, вставал, курил – много, по пачке за вечер. Мать просыпалась и слушала его тяжелые шаги на веранде, и тихо плакала. Но поделать ничего было нельзя…
Приближалась гроза, ветер понес по дороге сухие ветки, пыль заклубилась над ней.
Внезапно решившись, Сергей схватил корзинку, кепку, дождевик и быстро пошел к близкому лесу.
Дождь лил и молнии сверкали пожаром, так что страшно становилось. Сестра Сергея забежала в дом.
– Куда бегаешь по такой-то грозе, оглашенная, разве можно? Вся промокла, сухое пойди надень! – выговаривала Ленке мать.
– А где Сережка-то? Его ребята звали на посиделки, у Власовых, там и его дружки будут.
– Да у себя, верно, я его не тревожила, пусть отдыхает, – вздохнула мать.
Через минуту она прибежала на зов дочки в комнату Сергея – там никого не было.
– Да где ж он делся-то, в такую-то погоду!
– Мам, гляди, и корзинки, и дождевика нету! Никак в лес подался!
Они беспомощно смотрели друг на друга, не зная, что делать, куда бежать…
